Энрике Серпа

Дезертир

Приказ расположиться на бивуак был встречен утомлённым войском с облегчением. Всего в нём было сто пятьдесят повстанцев, если можно было считать повстанцами также сто двенадцать раненых, некоторые в таком серьёзном состоянии, что их приходилось нести на грубых носилках из деревянных кольев и пальмовых листьев. Время от времени воздух пронзали резкие нечленораздельные крики или глухие проклятия раненого, который, стыдясь проявить слабость, старался яростно подавить жалобу, исторгаемую болью. Мало кто ехал верхом, уронив подбородок на грудь, покорно опустив плечи от смертельной усталости. Остальные шли пешком, спотыкаясь, с полуоткрытым ртом, с блеcком сумасшествия в глазах и с вздымающейся грудью, как в кошмаре. Должно быть, иногда их охватывало желание растянуться на земле, отдавшись отдыху и забвению. Но смутная власть инстинкта самосохранения придавала сил воле к жизни. Они продвигались чуть ли не ползком, хмурые и безмолвные, сжав челюсти, движимые силой  выше здравого смысла и мощнее усталости.

Они начали путь на рассвете и продолжали его весь день по безжалостной саванне, лишённой всякой растительности кроме травы спартины. В монотонном однообразии похода по земле без рек и лагун, где не было даже малейшей лужи для утоления жажды, которая усиливалась от солнца, раздражающего раны как овод. Восемь человек остались лежать по пути добычей для ястребов — спокойные и навсегда охладевшие с открытыми глазами и ртом, искажённым чудовищной гримасой. Оставшиеся в живых, не имея времени на их похороны, бросали на них невыразительный безразличный взгляд. И продолжали свой утомительный медленный путь без отдыха, превратившийся в агонию из пятнадцати бесконечных часов.

В конце концов, стало необходимо встать лагерем, чтобы дать уставшей колонне тихий уголок для отдыха. Тем не менее, даже после выполнения его приказа, команданте Пио Лейва озабоченно размышлял об опасностях такого отдыха. Вокруг, сколько доставал взгляд, была только обширная равнина, бильярдный стол без единого дерева, без островка растительности, даже без малейшего элемента рельефа, который мог послужить убежищем. От горизонта — даже при колеблющемся сумеречном свете — можно было выследить колонну. Любая вооружённая группа — даже простой летучий отряд — могла бы за несколько минут уничтожить этот караван призраков, среди которых едва ли нашлось сорок человек, способных держать в руках мачете. Что касается огнестрельного оружия, его пришлось выбросить. Было бы возможным соединить смешную коллекцию ружей, дробовиков, кремнёвых ружей, карабинов, «бельгийских ружей» и пистолетов. Но не было патронов. Нет, решительно, — в случае нападения сопротивляться было бы бесполезно. С другой стороны, было иллюзорным надеться на пощаду. Немного дней прошло с момента битвы под Пало Секо, где генерал Ма́ксимо Гомес по команде «атака и уничтожение», скача во главе толпы кентавров, дрожащих от героического возбуждения, разбил батальон добровольцев Балмаседы  в составе шестисот солдат. Отклики на эту битву, распространившиеся с умопомрачительной скоростью, возбудили противоречивые чувства: у кубинцев неистовый энтузиазм и ликование, у испанцев — жажду мщения. Так что не было никакой надежды на то, что по отношению к пленённым беззащитным повстанцам будет проявлено милосердие. Особенно со стороны добровольцев или партизан. Возможно, среди регулярной армии можно было бы ожидать великодушия, аналогичного проявленному генералом Ма́ксимо Гомесом после битвы у Пало Секо, где в подтверждение обещания, данного подполковником Рафаэлем Родригесом, была сохранена жизнь команданте Марти́теги и шестидесяти солдат, сложивших вместе с ним оружие. Однако такой благородный жест не имел значения для добровольцев, постоянно жаждавших крови. И впредь этому не должны были подражать партизаны, кровожадные, как дикие животные. Так это понимал команданте Лейва. Тем не менее, он посчитал неизбежным отдать приказ расположиться лагерем, хотя при этом он подвергал своих людей риску полного избиения. По правде говоря, выбора не было. В подтверждение неоспоримости такого решения он бросил взгляд на лагерь: зрелище измученных усталостью тел, потерянных лиц, остекленевших глаз, лихорадочно галлюцинирующих, запавших ртов…

Поручение, данное Ма́ксимо Гомесом, не было простым делом. Провести это сборище инвалидов до дальней горы, где можно было бы расположиться в относительной безопасности, было геройским поступком, требующим железных нервов, безграничной храбрости и особенно полного презрения к собственной жизни. Но в обмен предлагалась неоценимая компенсация — гордость тем, что ты достоин это осуществить. А главное, компенсация состояла в том, что генерал Гомес считал тебя достойным осуществить это поручение. Команданте Лейва вспомнил тот момент, когда он получал этот приказ. С особым удовольствием он вспомнил, что, уже продиктовав его инструкции, генерал сказал ему:

— Исполните свой долг. Вы можете это сделать. Я это знаю.

Больше ничего. Но эти слова в устах генерала, скупого на похвалы, значили много, возможно, очень много. И, услышав это, команданте Лейва в обмен на доверие, выказанное генералом, был готов не только пересечь территорию, кишащую врагами, но добраться до самого адского пламени.

Голос сержанта прервал нить его воспоминаний:

— Здесь парень, желающий вас видеть.

Команданте Лейва недовольно посмотрел на него рассеянным взглядом.

— Парень? Хочет видеть именно меня?

Сержант кивнул головой:

— Да, он очень молод, скорее всего, мальчишка. Приехал верхом, его задержал передовой пост. Говорит, что приехал из деревни, чтобы с вами поговорить.

— Направь его к капитану Алькорта или лейтенанту Сьерра. Пусть расскажет им то, что ему нужно.

Слегка поколебавшись, младший офицер упорно повторил:

— Он уже говорил с лейтенантом Сьерра, но говорит, что хочет поговорить с вами и что дело идёт о жизни и смерти. Несомненно, он прибыл издалека, это видно по состоянрию его лошади.

Команданте, пожав плечами, решил:

— Ладно, приведи его.

Несколько минут спустя ему улыбался парень, безбородый, с тонким и гибким телом, почти мальчишка. Короткая крутка на нём была ему широка, а большая соломенная шляпа почти налезала ему на уши. У него были тонкие брови, очень куцый нос, чистый рот красивых очертаний с небольшими полными губами, маленькие руки с тщательно подстриженными ногтями. Его фигура, немножко полноватая в бёдрах, была стройной и неоформленной. Во всём его теле преобладала неясная грациозность, вероятно, из-за преувеличенной изнеженности. Окинув его взглядом дерзкого барышника, команданте Лейва мысленно вынес ему оценку: «Никуда не годен… Тщедушный».

Сурово, почти угрюмо, проворчал:

— Что ты здесь делаешь? Чего ты хочешь?

Ему ответил благозвучный, слегка пискливый голос:

— Я приехала из деревни, чтобы вас увидеть. Меня зовут Кончита Пино, я дочь Росендо Пино.

Команданте Лейва вздрогнул. Ошеломлённый от удивления, уставился на девушку, не мигая, глазами, казавшимися выпученными от изумления. Всё вокруг него: пейзаж, люди, пространство, внезапно оказалось исчезнувшим из-за лица этой девушки. В конце концов, ещё не придя в себя от остолбенения, как будто не веря своим ушам, сказал:

— Что…? Кто ты…?

Черты его лица настолько исказились от мучительного ступора, что девушка, задыхаясь от нервного смеха, внезапно потеряла дар речи. Наконец, ей удалось справиться с приступом истерического смеха. Овладев собой, она нахмурила лоб. Одним движением сняв шляпу, она показала, как копна курчавых тёмных волос упала ей на плечи. Снова объяснила:

— Меня зовут Кончита Пино, я дочь Росендо Пино, которого вы, должно быть, знаете, хотя бы по слухам, потому что он доверенное лицо Ма́ксимо Гомеса. Мой отец знал, куда вы держите путь, и мне приказал вам передать, что сюда направляются два батальона под командованием полковника Мурги́я. Отец хотел сам приехать, чтобы вас известить, но не мог выехать из деревни, потому что за ним следят. Все это знают, и мы даже опасаемся, что он в подозрении, поэтому он послал меня. Я проскакала десять часов верхом.

 Команданте Лейва в задумчивости, нахмурив лоб, машинально почесал за ухом. Чтобы не выдать своей внутренней растерянности, отвёл глаза от девушки. Он был растроган  до глубины души, пронзённый ужасной эмоцией, которая, сжав его сердце, замкнула ему уста. Некоторое время он молчал, уставившись на свои башмаки из коровьей кожи. Когда он, наконец, смог сформулировать свои мысли, он в удивлении воскликнул:

— Ты сама понимаешь, что ты сделала?

Снова вообразив опасности, которым подвергалась женщина, он ощутил холодную дрожь.

Девушка, беззастенчиво пожав плечами,  слегка улыбнулась. Спокойно, почти фривольным тоном, выдала:

— Ха! Прокатиться верхом! Это может сделать любая кубинка.

Несомненно, было заметно, что она вполне оценивала значение своего поступка. Команданте Лейва сжал челюсти, как будто хотел растереть зубами свои эмоции. Через некоторое время, с сияющим лицом, восторженно воскликнул:

— Девочка, у нас нет наград, но клянусь живым Богом, что ты заслужила медаль!

На мгновение остановился, потом добавил:

— Благословен народ, у которого есть такие женщины, как ты! Вы и приведете нас к победе.

Именно теперь, закончив этот разговор, команданте Лейва по-новому взглянул на положение вещей. Он почувствовал, что им овладело ликующее настроение. Его дух, внезапно обновлённый, наполнившись пылкого оптимизма, струился по порам как в эйфории, почти в опьянении. Он заметил, что его мышцы наполнились бурным потоком радостной энергии, и он решил, что будет легко выполнить порученное ему дело. Необходимо довести его до конца, конечно, с успехом. Те опасности, которых он боялся, всего лишь химеры, призраки, рождённые его возбуждённой фантазией. Понятно, что два батальона выйдут на его следы. Но пока что они этого не сделали, возможно, они никогда этого не сделают. Он сможет доставить свой походный лазарет под защиту горы. Нет, испанцы не должны его догнать. А если они его догонят, Господь может помочь. Единственное важное в данный момент — не дать места страху, не предвосхищать мысленно последствий возможного риска. Нужно принимать события безмятежно и терпеливо. Ещё лучше улыбаясь… Как эта девушка.

Команданте Лейва решил сосредоточиться мысленно на Кончите Пино. «Бравая девчонка! — думал он. И потом: — Если женщины, совсем дети, так поступают, чего не смогут сделать мужчины, чтобы заслужить их уважение».

Таким было самонадеянное мнение и других офицеров, когда команданте Лейва, не желавший сейчас принимать личную ответственность за решение, должен был собрать их на совещание. Это были капитан и два лейтенанта. Команданте изложил им обстановку. Наконец, резюмировал:

— Итак, вы знаете: враг в нескольких часах от нас, превышая нас по силе в двадцать раз, а впереди пятнадцать лиг до горы. В сражении мы не выстоим и пяти минут. Сняться  с лагеря…!

— Нельзя даже думать об этом! — резко вспрыгнул капитан Гонсало Алькорта, мощного сложения, с густой чёрной бородой, стальными глазами и квадратным подбородком, крепкий, с отпечатком энергии и жестокости на лице.

— Конечно, нет! — решительно подтвердил лейтенант Леандро Сьерра. Это был адвокат, среднего роста, ещё молодой, поменявший свои тексты по юриспруденции на освободительную борьбу. — Мы должны остаться здесь ещё на несколько часов, хотя бы из гуманных соображений. Наши люди превратились в подлинные развалины, они отдали намного больше сил, чем можно было от них требовать. Если мы не дадим им отдохнуть, они умрут по дороге. Смерть есть смерть, но лучше от пули, чем от усталости.

На мгновение настала тишина. Потом команданте Лейва обратился к четвёртому офицеру:

— А ты что скажешь?

Неожиданный вопрос заставил вздрогнуть лейтенанта Эдуардо Солану, молчавшего до сих пор в обычной для него позе: с наклонённой вбок головой и с видом человека, погружённого в свои мысли. Моргнув несколько раз, он бросил отсутствующий взгляд на команданте. Но прежде чем ответить, он помедлил, зажигая сигару. В этой группе он был самым молодым — казалось, ему не более двадцати лет, а на самом деле ему было двадцать шесть. Худощавый, слабосильный на вид, с удлинённым и сухощавым лицом, с белокурыми, почти платинового цвета волосами — всё это подчёркивало его тщедушность. У него была редкая бородка юноши, и верхняя губа была едва покрыта запоздалым пушком. Зато нос был прямым и острым, неожиданно он производил впечатление храбрости, как и его зелёные глаза, слегка выпученные, в которых иногда пылало пламя страсти.

Зажёгши сигару, лейтенант Солана пробормотал голосом, доносившимся как будто издалека:

— Я раздумывал… Надо бы задержать испанцев.

Капитан Алькорта, удивлённый, наметил едва заметную улыбку. Лицо лейтенанта Сьерра свела судорожная гримаса. А команданте Лейва неучтиво изумился:

— Задержать испанцев? Вот глупость! Как ты хочешь это сделать? Свистом?

В его голосе было такое бешеное и ожесточённое презрение, что лейтенант Солана почувствовал как будто физическое оскорбление. Сначала он побледнел, а потом быстрая волна краски залила его лицо вплоть до скул. На мгновение показалось, — его нижняя губа судорожно дрожала, — что он собирался ответить. Однако, в конце концов, он ничего не сказал, и едва заметное дрожание его рук выдало его внутренний протест.

Возникла неловкое молчание. Уже нельзя было продолжать обсуждение. Поняв это, команданте резюмировал:

— Хорошо, идёмте спать. Мы свернём лагерь в четыре часа утра… если испанцы не разбудят на пораньше.

Офицеры, поспешив разойтись, направились в разные стороны. Наступила глубокая ночь, густая и тяжёлая, как будто из пышного бархата на ощупь. Мерцали робко отдельные звёздочки. И над спокойствием лагеря, как густые тяжёлые чернила, нависла угрюмая тишина.

— Прекрасная ночь для внезапного нападения! — подумал лейтенант Солана.

И как если бы по ассоциации в его уме возникла другая мысль, он остановился, чтобы сориентироваться. Сделал усилие для умственной концентрации. Наконец, ему удалось представить себе топографию лагеря. Тяжелораненые были размещены в центре, образуя своего рода ядро. Вокруг него панцирем из живых огневых точек, размещались остальные группами по три-четыре человека. Далее, за последней линией людей, паслись лошади.

Лейтенант Солана пересёк лагерь в поисках животных. Он шёл медленно и неуклюже, съёжившись и хмурясь, как больной цыплёнок, с тенью смущения в душе. Поведение команданте Лейвы, неожиданное и слишком строгое, ударило как гарпуном в его чувствительную душу. И, ещё приходя в себя от удара — эмоции отупляли, почти парализовали его тело. Он чувствовал, что его мышцы стали вялыми, обессилели, и беспокоящее ощущение пустоты терзало его под ложечкой. Надо бы пойти отдохнуть. Но он не мог оставаться спокойным, надо было как-то освободиться, пусть даже путём бесплодных физических усилий, от чрезмерной эмоциональной нагрузки. Теперь, неожиданно, он с горечью укорял сам себя за то, что молчал в присутствии команданте. Он должен был сообщить ему план, который, для задержки испанцев, он мысленно составлял, пока другие, в том числе сам команданте, тратили время в бесполезной болтовне. Но тревожная западня, куда он попал от недостатка уверенности  в себе, придушила голос в глотке. Проклятое молчание, стоившее ему несправедливого оскорбления!  Он почувствовал, как его лицо охватил жар. Однако, он не испытывал гнева, даже по отношению к команданте. Чувство справедливости, пробудившееся в глубине его сознания, заставляло его быть беспристрастным и понимающим. Реакция его начальника, в конечном итоге, была логичной, хотя и была проявлена с излишней резкостью. В этом случае не было места для улыбок или любезностей, даже для элементарной вежливости, со стороны человека, отвечавшего за сто пятьдесят жизней в крайней опасности. Внезапно он подумал, что, возможно, он ему даже оказал услугу. Унижение может заключать в себе,  так же как гордость, любовь или ненависть, эффективность жала. И теперь его раненое самолюбие, сильно раздражённое, напряжённое как пружина, находилось в состоянии, могущем бросить его в любую авантюру, даже самую безрассудную.

Нога, попавшая в ямку, заставила его споткнуться. Это вывело его из задумчивости. Остановившись, он внимательно прислушался. Он шёл уже минут десять, так что лошади должны быть где-то рядом. Ему показалось, что он слышит слева от себя приглушённые звуки. Через несколько шагов в темноте он неясно увидел движущиеся предметы.

— Кто там? — спросил он. — Я лейтенант Солана.

— Лейтенант, это я, Хуан Мартинес, — ответил голос в темноте. — Осторожно, здесь яма, подождите.

Человек приблизился, желая проводить лейтенанта. Тот повернулся к нему и спросил:

— Как дела у животных?

— Довольно хорошо, лейтенант. Я думаю, к рассвету они уже отдохнут.

— В своём я не могу быть уверенным. Он скакал непрерывно четыре дня и казался наполовину заезженным. А как лошадь команданте?

— Крепкая лошадь. И как красива!

Лейтенант Солана приблизился к животному. Рыжая с длинной шеей, высокая в холке, должно быть, достигает семи кварт, такой рост не часто встречается у местных лошадей. Голова маленькая, удлинённая и выпуклая. Чистая и твёрдая шея, поддержанная мускулистой грудью; круп сухопарый, тонкие и сильные ноги. Лейтенант Солана провёл рукой по холке, размял ласково круп и, наконец, сказал:

— Да, великолепное животное.

Пока он говорил, подумал, что эта лошадь незаменима для запланированного им тяжёлого дня.

Более не имея предмета для разговора, оба собеседника помолчали. Наконец, лейтенант Солана попрощался. И уже вольной походкой — поскольку напряжение его мышц несколько ослабло —  направился к тому месту, которое он ранее выбрал для привала.

Он сбросил только туфли и пропотевшие чулки, липкие от невыносимой жары. Подложив под голову намётку вместо подушки, растянулся на земле. Но не сразу заснул. Обильный зуд на коже, в сочетании с внутренним беспокойством, производил впечатление, будто миллионы муравьев бегали по телу. Он заметил, что во рту у него сухость и прерывистый ритм дыхания. У него болели суставы ног, сводимые судорогой от усталости. Раздражённый и разбитый, он несколько раз менял положение тела. Но такое средство оказалось неэффективным: ему не удалось вызвать сон из-за навязчивой озабоченности той мыслью, что необходимо задержать испанцев для спасения раненых. Однако его усталость была такой, что время от времени он впадал в тупую сонливость. Ватная разбитость притупляла чувства, ослабляла мышцы, так что, в конце концов, он закрывал глаза. В довершение всего его мозг был наполнен смутным смешанным туманом. Было неясное ощущение, будто он плавает в хаотичной среде без определённой формы и консистенции: путаница теней, затушёванных огней и мутных цветных пятен; головокружительное мельтешение нечётких зрительных и слуховых фантасмагорий. Он не воспринимал никакого конкретного ощущения, он не мог увязать круговорота его бегущих мыслей. Несмотря на это, он знал, что и не спал, и не бодрствовал, как будто в чувствах, несмотря на их притупление, он сохранял некое нечёткое и смутное ясновидение. Как будто в бездне, окружённой тенями, он мог различить на расстоянии матовый свет алебастровой лампы. Вот так, в течение некоторого времени, он бился в бессознательной борьбе, чтобы выбраться из этой безумной среды. Внезапно его пронзило чудовищное ощущение распада в пустоте. Его потрясла конвульсия. С ужасом и мукой он открыл глаза. И затем, после резкого внезапного испуга,  в его голове прояснилось.

Между флюктуациями сна и бодрости он провёл неизвестно сколько времени. Судя по состоянию духа, он мог поклясться, что целая вечность. Но, с того момента, как он улёгся, на самом деле не прошло и трёх часов.

В отчаянии он предпочел, наконец, подняться. Однако его бессонница не прошла даром. В моменты прояснения он набросал план и решил его осуществить. Вынул из портфеля листок бумаги и обломок карандаша. Освещая спичками, набросал несколько записок. Взяв чепрак в правую руку, снова поспешил к лошадям.

— Оседлай для меня рыжую лошадь команданте, — приказал Хуану Мартинесу.

Заметив нерешительность солдата, добавил:

— Это приказ команданте. Я должен провести рекогносцировку.

Через десять минут он был уже верхом на лошади. Сначала он позволил лошади — свободно положив руки на  переднюю луку седла, опустив голову и не натягивая узду, — лениво тащиться умеренным шагом. Но едва лишь он пересек границы лагеря, он пришпорил лошадь и перевёл в галоп.

Охлажденная ветром ночь напоминала влажную кофейную гущу. Безмятежная и тёмная саванна была как чудовище, прячущееся в засаде. Проскакав галопом часа два, лейтенант Солана, чтобы не изнурить лошади, придержал её. Удерживая с мягкой строгостью узду, он перевёл её в удобный креольский аллюр. Одиночество уже показалось глубже, напоминая огромный резервуар. Тишина также показалась глубже и тяжелее, почти не нарушаемая стрёкотом кузнечиков, глухим шагом лошади и металлическим позвякиванием уздечки. Прошло полчаса. Затем лошадь снова поскакала галопом, под колющей настойчивостью шпор. Потом он снова был вынужден сменить аллюр.

Внезапно тишину нарушил возглас часового:

—    Стой! Кто идёт?

Лейтенант Солана натянул поводья. Он с такой точностью предвидел эту сцену, что как раз во время натягивания поводьев крикнул:

— Я друг! Да здравствует свободная Куба!

Бессознательно — сердце его сжалось, как раненый моллюск — выпятил грудь, напряжённо прислушиваясь, со зрачками, буравящими темноту. Ещё не увидев часового, он почувствовал, как острие штыка ткнулось ему в грудь.

Вновь послышался голос в темноте, крикнувший с повелительной интонацией:

— Спешивайся!

Подчинившись, лейтенант Солана оказался между двух испанских солдат, которые отвели его к офицеру гвардии. Он приказал:

— Обыщите его!

С туманными сонными глазами, начался осмотр предметов, найденных у пленника. Кожаный сильно потрёпанный портфель; гребешок с отломанными зубьями; тонкая пластинка ветчины; исписанная бумажка; два сальных платка. Оружия не было, не нашлось даже мачете или ножа, с которым обычно ходят кубинские крестьяне.

 — Это бедняк, — тихо произнёс офицер.

Бросил беглый взгляд на листок бумаги. Внезапно в его лице произошли резкие перемены, и его черты лица ужесточились от любопытства, глаза нахмурились под вертикальной морщиной на лбу, а дыхание замедлилось, выдавая эмоцию.

Закончив чтение, он посмотрел на пленника с жадной тревогой. Обратившись к капралу,  предупредил:

— Хорошенько присматривайте за этим человеком, — сказал и, повернувшись, удалился.

Отсутствовал он недолго. По возвращении он выглядел совершенно изменившимся. Его лицо излучало тайное удовлетворение, а в глазах пылал радостный огонь, в сочетании с возбуждением и, вероятно,  садистской жестокостью. Пристально глдядя на пленника, приказал:

— Отведите его к полковнику. Соблюдайте осторожность!

Лейтенант Солана мог теперь констатировать, что в качестве пленника и врага он явно вырос в цене. Несколько минут ранее его охранники следили за ним рассеянно, почти не уделяя ему внимания. А теперь, наоборот, он понимал, что за ним пристально наблюдают, опутав сетью недоверия и осторожности. По дороге перед ним шёл капрал, а за спиной двое солдат, которые напоминали ему о своём присутствии толчками ружьём.

Конвой, с пленником в середине, остановился перед палаткой, которая была крупнее остальных, с часовым перед ней. Солдаты обменялись паролем, и вход остался свободным.

Лейтенант Солана окинул взглядом внутренность палатки. Хотя лагерь был разбит совсем недавно, на полу поверх слоя травы было покрытие из досок. По контрасту, его воображение нарисовало бивак повстанцев, где койкой служила земля, мокрая временами от дождя, где крышей было небо. Здесь же, наоборот, некоторые существенные удобства бросались в глаза. В глубине виднелась походная кровать, снабжённая простынями и подушками. В центре находился маленький складной столик, заваленный книгами и бумагами, вероятно, планами. Две сальные свечки светили в потёмках, превращая их в мягкую полутьму.

Рядом со столом возвышалась внушительная фигура полковника Мурги́я. Это был высокий человек, с тяжелыми плечами, крепкий и грубый, неотёсанный как ствол, обработанный мачете. Его ноги были слегка дугообразны, сильная шея, большие жилистые руки, спина с мощными сухожилиями. Круглая голова, стриженная под машинку, была похожа на шар с седой щетиной. Узкий лицевой угол, широкие ноздри и мощные челюсти, отталкивающие из-за выдвинутой вперёд нижней челюсти, придавали лицу печать первобытного зверства. Испытующим и цепким взглядом он осмотрел пленника. Потом стал читать бумагу, которая его увлекла. Это было сообщение на имя генерал-майора Ма́ксимо Гомеса. Оно было подписано генерал-майором Висенте Гарси́я. Ссылаясь на недавнюю отставку президента Се́спедес, в нём предписывалось немедленно провести изменения в ходе революции. В частности, там был явно важный параграф: «Мы полагаем (говорилось в нём) предпринять некоторые операции, для которых нам необходима сильная колонна, и нам требуется, чтобы мы находились в контакте с вами». Знает ли пленник что-нибудь об этих операциях? Полковник Мурги́я снова принялся испытующе его оглядывать своими нетерпеливыми глазами. Затем, сделав несколько шагов, приблизился к нему.

— Если только ты повстанец… — сказал он.

Пленник, с перекошенным лицом, смотря в землю, молчал. Спустя минуту полковник Мурги́я продолжал:

— Ты знаешь, что мы делаем с такими, как ты, плутами?

Снова молчание. Наконец, разразился резкой речью:

— Я тебя расстреляю!

Тень страха, казалось, исказила физиономию пленника. Под его дрожащими ресницами таился неуверенный и влажный взгляд заблудившегося телёнка. Поспешно, ломаным голосом он пробормотал:

— Я не повстанец, сеньор. Я никогда не воевал. Я мирный человек, никогда не брал в руки оружия.

Скорченная как лапа хищной птицы рука полковника разрубила воздух.

— А это? Что это такое? — сбивчиво проговорил полковник, подсовывая пленнику под нос сообщение.

Инстинктивно, как будто угрожающий голос его подтолкнул, пленник сделал шаг назад. разведя руки и задыхаясь, стал оправдываться:

— Я не знаю, сеньор. Я не знаю, что это такое. Мне дали эту бумагу, чтобы я её передал. Но я не повстанец. Клянусь Богом, я не повстанец, но здесь неподалёку…

Лейтенант Солана прервал свои сетования. Он включился в опасную игру, у которой начиналась решающая фаза, и неизбежность конца его мучила острым беспокойством. Он тщательно взлелеял план, который теоретически казался ему явно эффективным. Однако теперь его поглощал страх, что реальность не совпадёт с его гипотезой. Он думал, что ошибка в предпосылках может означать непоправимый крах. Испуганно чувствовал, как холодное дуновение скручивает его внутренности. Однако нельзя было ни отступать, ни даже останавливаться. С настроением игрока, ставящего судьбу на карту, он продолжал говорить:

— Здесь неподалёку лагерь повстанцев. Я его видел. Я там был по дороге, когда ехал по своему заданию. Там около ста пятидесяти человек, и почти все они раненые. Их легко прикончить. Многие уже умирают. Я могу отвести туда. Вы могли бы…

Полковник Мурги́я не мог воздержаться от того, чтобы волна брезгливости не исказила его лицо. Тем не менее, поведение пленника точно отвечало его намерениям. Он намеревался запугать пленника с тайной надеждой, что тому, в конце концов, придётся предать своих соотечественников. И вот почти сразу, почти без усилий, он видел, как выполняется его желание. Перед ним уже был не человек, а гнусная масса ужаса — грязная мерзость, готовая на любую гадость.

Думая, что он его достаточно уже запугал, полковник Мурги́я предложил ему возможность спасения:

— Да, понятно, что я мог бы тебя простить…

Осмелев от надежды, лейтенант Солана взмахнул руками:

— Простите меня, простите… — умолял он. — Я сделаю то, что вы хотите, всё, что вы хотите. Я могу вас привести к лагерю повстанцев. Вы можете их всех схватить. Они полумертвы.

Прищурив глаза, полковник Мурги́я размышлял. Пленник, вероятно, не лгал. Согласно секретным донесениям, он шёл по пятам отряда инвалидов. Именно уверенность в этом наполняла его беспокойством, смущала и вызывала озабоченность. Потому что слава, которую он мог бы добыть в этом случае, не была бы такой уж крупной и завидной.

Как бы пытаясь стереть всякой сомнение относительно беззащитности лагеря повстанцев, пленник повторял:

— Почти все они ранены… Многие уже умирают.

Полковник Мурги́я оценил должным образом эти предложения, его гнев отразился в суровом жесте, с которым он сжал кулаки. Тот факт, что предатель, чтобы соблазнить его, приводил в качестве аргумента только безоружность врага, обидел его, почти оскорбил. Он определённо был не убийцей, а солдатом, и возможность лёгкой резни, осуществлённой против беззащитных людей, вызывала у него отвращение. Он говорил себе, что эта грязная низость доносчика была издевательством над человеческим достоинством. На мгновение его охватило желание плюнуть ему в лицо, выразив своё презрение. Но ему удалось сдержать себя. С вкрадчивой интонацией он спросил:

— Ты знаешь, где находится Ма́ксимо Го́мес, верно?

В зрачках лейтенанта Соланы вспыхнула искра триумфа, улыбка обозначилась на его губах. Но тут же он снова изобразил в своих чертах лица тревогу и страх.

— Да, сеньор. Я должен был передать ему это письмо, которое у вас в руках. Он направляется к Северу, в сторону Камагуэй. Я хорошо знаю те места, от Санта Крус, вот почему мне поручили.

— Сколько при нём людей?

Пленник в сомнении покачал головой.

— Я не очень хорошо знаю. С точностью не могу вам этого сказать, но, насколько я слышал, у него не больше двухсот человек. Думаю, он разделил свои силы на две группы, чтобы легче было перемещаться.

Полковник Мурги́я в глубине души признал, что судьба ему благоприятствует. Он выходил в поход, преследуя группу измотанных повстанцев, раненых по большей части. И вот неожиданно ему представился случай схватить Ма́ксимо Го́меса. Он деспотично потребовал у пленника:

— Ты будешь служить мне проводником. Хочу покончить с Ма́ксимо Го́месом.

Пленник замялся:

— Но, генерал, я не смог бы! Вы знаете…

Он был грубо прерван:

— Или будешь моим проводником, или я тебя расстреляю. Выбирай!

Некоторое время прошло в драматическом ожидании. Казалось, пленник борется с противоположными чувствами. Наконец, он сделал выбор:

— Я сделаю, как вы приказываете. А что мне остаётся?

Замолк на минуту, изменившись в лице, дрожа от внезапного страха. Потом изложил свои опасения:

— Но после этого я не смогу остаться на Кубе. Вы понимаете… Мне это будет стоить головы. Что они сделают со мной, даже если я попытаюсь спрятаться в испанском форте! Нет, я не смогу остаться. Нужно знать этих повстанцев! Мне понадобятся деньги, чтобы выбраться с Кубы.

Полковник Мурги́я ощутил в глотке приступ тошноты. Оживший Иуда снова надеется обогатиться на своём бесчестье. Однако эта деталь, какой бы она ни была унизительной и позорной, в конце концов, его обрадовала. Как бы там ни было, это как бы гарантировало искренность предателя.

— Не беспокойся. Я помогу тебе уехать с Кубы.

Продиктовав несколько приказов относительно планируемого похода, он распорядился, чтобы пленника увели.

Когда рассвело, повинуясь сигналу рожка, колонна тронулась в путь. Безоблачное небо напоминало отполированную стальную пластину. Дул свежий ветер, почти холодный, который время от времени покрывал тело гусиной кожей. Иногда, тяжело и ненадолго, в воздух поднимался степной жаворонок или быстро, воркуя, пролетала пара голубей. Под робким бронзовым солнцем воздух был похож на прозрачную чистую воду. Саванна, влажная от росы, смягчённая восходом, демонстрировала неожиданно мягкую негу.

Лейтенант Солана, со скованными локтями, находился в центре авангарда. Тяжёлые прошедшие сорок восемь часов, бессонная ночь, ужасное напряжение нервов, все недавно пережитые эмоции отражались на его лице. Он осунулся, нос источился как у агонизирующего, глаза запали, их очертили огромные круги. Со своим хилым как никогда видом он казался безнадёжно больным. Тем не менее, он не ощущал той усталости, которая обременяла его мышцы прошлой ночью. Он чувствовал себя почти невесомым, погружённым в безмятежное озеро блаженства, освещённым внутренним сиянием. Как будто пламя жертвы, пылавшее в его груди, сожгло и очистило усталость. Перед собой он видел спины восьми человек, а сзади, очень близко, слышал шаги других солдат. Но даже поблизости от этих солдат он ощущал себя одиноким, чудесно одиноким, изолированным в себе самом, запертым в абсолютном и пленяющем одиночестве.

Колонна шла долгое время, с единственной остановкой по дороге, необходимой для принятия пищи. Утро замерло под движением ног. Жестокий полдень взял своё, атмосфера  стала выжженной, как в печке. Солнце стало клониться к закату. Колонна продолжала свой форсированный марш без отдыха. Не было даже сиесты, столь необходимой испанским войскам.

Примерно в четыре часа вечера лейтенанта Солану привели к полковнику Мургия, который сухим, слегка раздражённым, тоном задал вопрос.

Лейтенант Солана, с отсутствующим видом, не ответил. Внезапно перед его мысленным взором встал образ его друга, однокурсника из университетских лет, вступившего намного раньше в революцию. В течение долгого времени он вытеснял его из памяти, оставив его в полном забвении. А теперь, внезапно заинтригованный, сам не зная почему, хотел узнать, что с ним случилось. Погиб ли он? Жив ли? Он был весёлым и услужливым парнем, хорошим товарищем. У него была рыбья физиономия и большие торчащие уши.

Голос полковника Мургия снова заскрипел, как ржавое железо. Подняв глаза, лейтенант Солана встретился с каменным агрессивным лицом.

— Ну, что ты хочешь мне сказать?

Машинально, под влиянием рефлекса, лейтенант Солана спросил:

— А? Что вы сказали?

— Сказал, что я жду. Где Максимо Гомес? Мы идём уже десять часов, и никаких следов лагеря.

Как будто сняв маску, у лейтенанта Соланы изменилось выражение лица. Улыбаясь, с лицом, облагороженным энергией и безмятежностью, он подумал вслух:

— Раненые, должно быть, уже добрались до горы.

Поражённый тёмной догадкой, что над ним издевались, полковник Мургия подскочил:

— Как?..

— Да я вас здорово обманул. Нет пи Максимо Гомеса, ни повстанцев, ни лагеря… Нет даже раненых! То, что называется, ничего нет! Теперь вам придётся остаться ни с чем, приятель!

Упорно держась за последнюю надежду, полковник пробормотал:

— А это сообщение?.. Ты доставлял сообщение, и клянусь…

Лейтенант Солана резко его остановил.

— Оно фальшивое. Я сам его написал вчера вечером и подделал подпись. Я повстанец, лейтенант Освободительной Армии. Я был в Пало Секо, где устал махать мачете. Я видел, как пал Вильчес и был рядом, когда сдался Марти́теги.

Некоторое время полковник, в бешенстве от гнева и унижения, не произносил ни слова. Мысль о том, что его так глупо провели, подействовал на него, как ожог. Он прекрасно сознавал, что впредь его имя будут передавать из уст в уста для насмешки. Он чувствовал себя погружённым с головой в трясину издевки. Он испытывал смутное желание провалиться на месте. Когда он, наконец, снова обрёл дар речи, то разразился потоком грязных непристойных ругательств. А потом, как будто этим излиянием он исчерпал свои словесные силы, приказал лаконично адъютанту:

— Расстрелять его!

Между тем, на расстоянии нескольких лиг, команданте Лейва с караваном чудесно спасшихся раненых упорно старался разгадать две загадки. Почему их не догнали испанцы? А главное, почему лейтенант Солана, несмотря на неоднократно доказанную храбрость, перебежал, дезертировав, к врагу?

Однако он так никогда и не сумел найти ответы на эти вопросы.

1951